Неточные совпадения
— «Я не
мир, а меч принес», говорит Христос, — с своей стороны возразил Сергей Иваныч, просто, как будто самую понятную
вещь приводя то самое место из Евангелия, которое всегда более всего смущало Левина.
— Он, как Толстой, ищет веры, а не истины. Свободно мыслить о истине можно лишь тогда, когда
мир опустошен: убери из него все — все
вещи, явления и все твои желания, кроме одного: познать мысль в ее сущности. Они оба мыслят о человеке, о боге, добре и зле, а это — лишь точки отправления на поиски вечной, все решающей истины…
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не считая футляра, это была самая дрянная
вещь в
мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
Но политика их есть сплошное применение абсолютного к относительному, абсолютизация относительных и материальных
вещей этого
мира, пользование отвлеченными категориями для конкретной действительности.
Сектантская психология и в религиозной жизни есть уклон и ведет к самоутверждению и самопогруженности, а в жизни политической она не имеет никаких прав на существование, так как всегда является сотворением себе кумира из относительных
вещей мира, подменой Абсолютного Бога относительным
миром.
Я воображаю иногда бог знает что, что надо мной все смеются, весь
мир, и я тогда, я просто готов тогда уничтожить весь порядок
вещей.
Торжественно и поэтически являлись середь мещанского
мира эти восторженные юноши с своими неразрезными жилетами, с отрощенными бородами. Они возвестили новую веру, им было что сказать и было во имя чего позвать перед свой суд старый порядок
вещей, хотевший их судить по кодексу Наполеона и по орлеанской религии.
Мне очень свойственно чувство тленности и эфемерности всех
вещей в этом
мире.
Странно было также то, что подлинный, нуменальный
мир (
вещь в себе) непознаваем,
мир же вторичный и неподлинный (феномен) познаваем, и относительно него обоснована общеобязательная и твердая наука.
Это связано, вероятно, не только с моим духовным типом, но и с моей психофизиологической организацией, с моей крайней нервностью, со склонностью к беспокойству, с сознанием непрочности
мира, непрочности всех
вещей, непрочности жизни, с моим нетерпением, которое есть и моя слабость.
Меня всегда интересовало не исследование
мира, каков он есть, меня интересовала судьба
мира и моя судьба, интересовал конец
вещей.
Разгадки двойственности
мира этого и
мира иного,
вещей видимых и
вещей невидимых нужно искать в тайне нашей умопостигаемой воли.
Для обличения
мира невидимых
вещей нужна активность всей человеческой природы, общее ее напряжение, а не активность одного лишь интеллекта, как то мы находим в знании
мира видимого.
Через знание
мир видимых
вещей насильственно в меня входит.
Термином «явление» «обозначается некоторое своеобразное отношение
мира конечных
вещей не к познающему субъекту, а к абсолютному».
Если
мир не-я переживается в опыте не только через его действия на субъект, а и сам по себе, в своей собственной внутренней сущности, то это значит, что опыт заключает в себе также и нечувственные элементы и что связи между
вещами даны в опыте.
Говорят о
вещах далеких и чуждых и современному Парижу, и всему современному
миру.
Когда снимается бремя свободы, распятая правда не может уже быть воспринята, она становится видимой
вещью, царством этого
мира.
В акте веры есть уже начало искупления вины, и в нем дано виденье невидимых
вещей иного
мира.
Вот место в книге Лосского, которое изобличает онтологическую ее подкладку: «Наряду с этим
миром конечных
вещей мы если не знаем, то все же чуем присутствие иного
мира,
мира абсолютного, где существенная сторона утверждения сохраняется, а отрицания нет: там нет исключительности, внеположности, ограниченности конечного
мира.
Отсутствие благодати, на которое жалуются скептики, есть лишь обратная сторона их направления воли, их рассудочности, их привязанности к чувственному
миру видимых
вещей.
Мир невидимых, нами утерянных
вещей дается нам лишь вольным подвигом отречения, лишь риском и опасностью веры.
В вере, в обличении невидимых
вещей, в волевом избрании иных
миров есть риск и опасность.
Для данного
мира действительности,
мира видимого, объекта знания, волевой акт свободного избрания, т. е. акт веры, уже совершен, совершен в таинственной глубине бытия; для
мира же иного,
мира невидимых
вещей, мы вновь должны совершить акт свободного волевого избрания, избрания того
мира предметом своей любви, т. е. акт веры.
В принудительном восприятии всегда дан лишь
мир видимых
вещей, лишь
мир чувственный, природный.
Религиозная вера всегда лежит в глубинах мистики, мистики свободного волевого избрания, свободной любви, свободного обличения
мира невидимых, непринуждающих
вещей.
Христианство есть религия распятой правды, правды, поруганной
миром видимых, насилующих
вещей.
Воспринимаемая мною чернильница принудительно мне дана, как и связь частей суждения; она меня насилует, как и весь
мир видимых
вещей; я не свободен принять ее или не принять.
Живые люди казались мразью. Дух витал в
мире иных людей, в
мире, износившем
вещие глаголы, в среде людей чести, бескорыстия и свободы.
Не критиковать надобно, а памятовать, что в
мире все подвержено тлению, а амуничные
вещи в особенности.
Иногда кажется: вот вопрос не от
мира сего, вот вопрос, который ни с какой стороны не может прикасаться к насущным потребностям общества, — для чего же, дескать, говорить о таких
вещах?
Единственная
вещь, которую можно было бы поставить им в заслугу, если бы она зависела от их воли, было то, что все они догадывались скоро «раскланиваться с здешним
миром», как говорят китайцы о смерти.
— Видел. У моей двери тоже. Ну, до свиданья! До свиданья, свирепая женщина. А знаете, друзья, драка на кладбище — хорошая
вещь в конце концов! О ней говорит весь город. Твоя бумажка по этому поводу — очень хороша и поспела вовремя. Я всегда говорил, что хорошая ссора лучше худого
мира…
Какой-то из древних мудрецов, разумеется, случайно, сказал умную
вещь: «Любовь и голод владеют
миром».
Когда умру, то есть ничего не буду чувствовать и знать, струны
вещие баянов не станут говорить обо мне, отдаленные века, потомство,
мир не наполнятся моим именем, не узнают, что жил на свете статский советник Петр Иваныч Адуев, и я не буду утешаться этим в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь до потомства.
На таких-то пружинах и подпорках он и соорудил свою сюиту (он не знал значения этого иностранного слова), сюиту «Последний дебют». В ней говорилось о тех
вещах и чувствах, которых восемнадцатилетний юноша никогда не видел и не знал: театральный
мир и трагическая любовь к самоубийствам. Скелет рассказа был такой...
Но так как внешние
вещи мира мы познаем: первое, через внешний свет, в коем мы их видим; второе, через звуки, которыми они с нами говорят, и через телесные движения, которые их с нами соединяют, то для отвлечения всего этого необходимы мрак, тишина и собственное безмолвие; а потому, приступая к умному деланию, мы должны замкнуться в тихой и темной келье и безмолвно пребывать в ней в неподвижном положении, сидя или лежа.
— Да; вот заметьте себе, много, много в этом скудости, а мне от этого пахнэло русским духом. Я вспомнил эту старуху, и стало таково и бодро и приятно, и это бережи моей отрадная награда. Живите, государи мои, люди русские в ладу со своею старою сказкой. Чудная
вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость! Для вас вот эти прутики старушек ударяют монотонно; но для меня с них каплет сладких сказаний источник!.. О, как бы я желал умереть в
мире с моею старою сказкой.
Но если это так, если справедливо, что от нас зависит разрушить существующий строй жизни, имеем ли мы право разрушать его, не зная ясно того, что мы поставим на его место? Что будет с
миром, если уничтожится существующий порядок
вещей?
Рабочий нашего времени, если бы даже работа его и была много легче работы древнего раба, если бы он даже добился восьмичасового дня и платы трех долларов за день, не перестанет страдать, потому что, работая
вещи, которыми он не будет пользоваться, работая не для себя по своей охоте, а по нужде, для прихоти вообще роскошествующих и праздных людей и, в частности, для наживы одного богача, владетеля фабрики или завода, он знает, что всё это происходит в
мире, в котором признается не только научное положение о том, что только работа есть богатство, что пользование чужими трудами есть несправедливость, незаконность, казнимая законами, но в
мире, в котором исповедуется учение Христа, по которому мы все братья и достоинство и заслуга человека только в служении ближнему, а не в пользовании им.
Смешно смотреть институткой на
мир двадцатипятилетними глазами, и печально, если институтка смотрит на
вещи двадцатипятилетними глазами.
Это была ложь, но в данный момент я так верил в себя, что маленькая хронологическая неточность ничего не значила, — пока я печатал только рассказики у Ивана Иваныча «на затычку», но скоро, очень скоро все узнают, какие капитальные
вещи я представлю удивленному
миру.
—
Мир,
мир и
мир, и на все стороны
мир — вот что должно быть нашей задачей в данную минуту, потому что concordia parva res crescunt — малые
вещи становятся великим согласием, — вот что читается на червонце, а мы это забываем, и зато у нас нет ни согласия, ни червонцев. Вот вам и тема; садитесь и пишите!
Я здоровья, видите, не богатырского и впечатлителен и от всех этаких
вещей страдаю, а здесь особенно много охотников издеваться над вопросами духовного
мира.
Ты права! что такое жизнь? жизнь
вещь пустая.
Покуда в сердце быстро льется кровь,
Всё в
мире нам и радость и отрада.
Пройдут года желаний и страстей,
И всё вокруг темней, темней!
Что жизнь? давно известная шарада
Для упражнения детей;
Где первое — рожденье! где второе —
Ужасный ряд забот и муки тайных ран,
Где смерть — последнее, а целое — обман!
— «Повествуют, что первое человеков бытие — якоже свидетельствует Диодор — у добродетельных мужей», — слышишь? — у добродетельных! — «иже о естестве
вещей написаша — сугубое бе. Нецыи бо мняху яко не создан
мир и нетленен и род человеческий без всякаго бе начала пред веки…»
Прочитывая все это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему все это как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек в
мире, так как с голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности [Вместо слов «женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности» было: «женской измены не боится, потому что сам всегда первый изменяет».], и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того, что оно все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть самые честные
вещи в
мире и никогда не лгут!
Ползлота в кармане не оставили; все обобрали: скот, деньги,
вещи; ну верите ль богу! — примолвил он, вынимая из кармана золотую табакерку рублей в шестьсот, — хоть по
миру ступай по милости этих варваров: в разор разорили нас бедных!»
На
вещи, людей, на всё в
мире она смотрела только его глазами.
За мгновение бывший воплощением воли, жизни и силы, он становится жалким образом единственного в
мире бессилия, превращается в животное, ожидающее бойни, в глухую и безгласную
вещь, которую можно переставлять, жечь, ломать.